|
Главное
меню:
|
Ровно тридцать лет и три года.
Ах, не выслужила головушка
Ни корысти себе, ни радости,
Как ни слова себе доброго
И ни рангу себе высокого;
Только выслужила головушка
В эту ночь я не спал и не раздевался. Я намерен был
отправиться на заре к крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна
была выехать, и там проститься с нею в последний раз. Я чувствовал в
себе великую перемену: волнение души моей было мне гораздо менее
тягостно, нежели то уныние, в котором еще недавно был я погружен. С
грустию разлуки сливались во мне и неясные, но сладостные надежды, и
нетерпеливое ожидание опасностей, и чувства благородного честолюбия.
Ночь прошла незаметно. Я хотел уже выйти из дому, как дверь моя
отворилась и ко мне явился капрал с донесением, что наши казаки ночью
выступили из крепости, взяв насильно с собою Юлая, и что около крепости
разъезжают неведомые люди. Мысль, что Марья Ивановна не успеет выехать,
ужаснула меня; я поспешно дал капралу несколько наставлений и тотчас
бросился к коменданту.
Уж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут
меня. Я остановился. "Куда вы? -- сказал Иван Игнатьич, догоняя меня.--
Иван Кузмич на валу и послал меня за вами. Пугач пришел".-- "Уехала ли
Марья Ивановна?" -- спросил я с сердечным трепетом. "Не успела,--
отвечал Иван Игнатьич:-- дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена.
Плохо, Петр Андреич!".
Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и
укрепленное частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон
стоял в ружье. Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал
перед своим малочисленным строем. Близость опасности одушевляла старого
воина бодростию необыкновенной. По степи, не в дальнем расстоянии от
крепости, разъезжали человек двадцать верхами. Они, казалося, казаки, но
между ими находились и башкирцы, которых легко можно было распознать по
их рысьим шапкам и по колчанам. Комендант обошел свое войско, говоря
солдатам: "Ну, детушки, постоим сегодня за матушку государыню и докажем
всему свету, что мы люди бравые и присяжные!" Солдаты громко изъявили
усердие. Швабрин стоял подле меня и пристально глядел на неприятеля.
Люди, разъезжающие в степи, заметя движение в крепости, съехались в
кучку и стали между собою толковать. Комендант велел Ивану Игнатьичу
навести пушку на их толпу, и сам приставил фитиль. Ядро зажужжало и
пролетело над ними, не сделав никакого вреда. Наездники, рассеясь,
тотчас ускакали из виду, и степь опустела.
Тут явилась на валу Василиса Егоровна и с нею Маша, не
хотевшая отстать от нее. "Ну, что?-- сказала комендантша.-- Каково идет
баталья? Где же неприятель?" -- "Неприятель недалече,-- отвечал Иван
Кузмич.-- Бог даст, всё будет ладно. Что, Маша, страшно тебе?" -- "Нет,
папенька,-- отвечала Марья Ивановна;-- дома одной страшнее". Тут она
взглянула на меня и с усилием улыбнулась. Я невольно стиснул рукоять
моей шпаги, вспомня, что накануне получил ее из ее рук, как бы на защиту
моей любезной. Сердце мое горело. Я воображал себя ее рыцарем. Я жаждал
доказать, что был достоин ее доверенности, и с нетерпением стал ожидать
решительной минуты.
В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от
крепости, показались новые конные толпы, и вскоре степь усеялась
множеством людей, вооруженных копьями и сайдаками. Между ими на белом
коне ехал человек в красном кафтане с обнаженной саблею в руке: это был сам
Пугачев. Он остановился; его окружили, и, как видно, по его повелению,
четыре человека отделились и во весь опор подскакали под самую крепость.
Мы в них узнали своих изменников. Один из них держал под шапкою лист
бумаги; у другого на копье воткнута была голова Юлая, которую, стряхнув,
перекинул он к нам чрез частокол. Голова бедного калмыка упала к ногам
коменданта. Изменники кричали: "Не стреляйте; выходите вон к государю.
Государь здесь!"
"Вот я вас! -- закричал Иван Кузмич.-- Ребята! стреляй!"
Солдаты наши дали залп. Казак, державший письмо, зашатался и свалился с
лошади; другие поскакали назад. Я взглянул на Марью Ивановну. Пораженная
видом окровавленной головы Юлая, оглушенная залпом, она казалась без
памяти. Комендант подозвал капрала и велел ему взять лист из рук убитого
казака. Капрал вышел в поле и возвратился, ведя под уздцы лошадь
убитого. Он вручил коменданту письмо. Иван Кузмич прочел его про себя и
разорвал потом в клочки. Между тем мятежники видимо приготовлялись к
действию. Вскоре пули начали свистать около наших ушей, и несколько
стрел воткнулись около нас в землю и в частокол. "Василиса Егоровна!--
сказал комендант.-- Здесь не бабье дело; уведи Машу; видишь: девка ни
жива ни мертва".
Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на
степь, на которой заметно было большое движение; потом оборотилась к
мужу и сказала ему: "Иван Кузмич, в животе и смерти бог волен:
благослови Машу. Маша, подойди к отцу".
Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану
Кузмичу, стала на колени и поклонилась ему в землю. Старый комендант
перекрестил ее трижды; потом поднял и, поцеловав, сказал ей
изменившимся голосом: "Ну, Маша, будь счастлива. Молись богу: он тебя
не оставит. Коли найдется добрый человек, дай бог вам любовь да совет.
Живите, как жили мы с Василисой Егоровной. Ну, прощай, Маша. Василиса
Егоровна, уведи же ее поскорее". (Маша кинулась ему на шею и зарыдала.)
"Поцелуемся ж и мы,-- сказала, заплакав, комендантша.-- Прощай, мой
Иван Кузмич. Отпусти мне, коли в чем я тебе досадила!" -- "Прощай,
прощай, матушка! -- сказал комендант, обняв свою старуху.-- Ну,
довольно! Ступайте, ступайте домой; да коли успеешь, надень на
Машу сарафан". Комендантша с дочерью удалились. Я глядел вослед Марьи
Ивановны; она оглянулась и кивнула мне головой. Тут Иван Кузмич
оборотился к нам, и всё внимание его устремилось на неприятеля.
Мятежники съезжались около своего предводителя и вдруг начали слезать с
лошадей. "Теперь стойте крепко,-- сказал комендант:-- будет приступ..."
В эту минуту раздался страшный визг и крики; мятежники бегом бежали к
крепости. Пушка наша заряжена была картечью. Комендант подпустил их на
самое близкое расстояние и вдруг выпалил опять. Картечь хватила в самую
средину толпы. Мятежники отхлынули в обе стороны и попятились.
Предводитель их остался один впереди... Он махал саблею и, казалось, с
жаром их уговаривал... Крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас снова
возобновились. "Ну, ребята,-- сказал комендант; -- теперь отворяй
ворота, бей в барабан. Ребята! вперед, на вылазку, за мною!"
Комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным
валом; но обробелый гарнизон не тронулся. "Что ж вы, детушки, стоите? --
закричал Иван Кузмич.-- Умирать, так умирать: дело служивое!" В эту
минуту мятежники набежали на нас и ворвались в крепость. Барабан умолк;
гарнизон бросил ружья; меня сшибли было с ног, но я встал и вместе с
мятежниками вошел в крепость. Комендант, раненный в голову, стоял в
кучке злодеев, которые требовали от него ключей. Я бросился было к нему
на помощь: несколько дюжих казаков схватили меня и связали кушаками,
приговаривая: "Вот ужо вам будет, государевым ослушникам!" Нас потащили
по улицам; жители выходили из домов с хлебом и солью. Раздавался
колокольный звон. Вдруг закричали в толпе, что государь на площади
ожидает пленных и принимает присягу. Народ повалил на площадь; нас
погнали туда же.
Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На
нем был красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка
с золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его
показалось мне знакомо. Казацкие старшины окружали его. Отец Герасим,
бледный и дрожащий, стоял у крыльца, с крестом в руках, и, казалось,
молча умолял его за предстоящие жертвы. На площади ставили наскоро
виселицу. Когда мы приближились, башкирцы разогнали народ и нас
представили Пугачеву. Колокольный звон утих; настала глубокая тишина.
"Который комендант?" -- спросил самозванец. Наш урядник выступил из
толпы и указал на Ивана Кузмича. Пугачев грозно взглянул на старика и
сказал ему: "Как ты смел противиться мне, своему государю?" Комендант,
изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: "Ты
мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!" Пугачев мрачно
нахмурился и махнул белым платком. Несколько казаков подхватили старого
капитана и потащили к виселице. На ее перекладине очутился верхом
изувеченный башкирец, которого допрашивали мы накануне. Он держал в руке
веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича, вздернутого на
воздух. Тогда привели к Пугачеву Ивана Игнатьича. "Присягай,-- сказал
ему Пугачев,-- государю Петру Феодоровичу!" -- "Ты нам не государь,--
отвечал Иван Игнатьич, повторяя слова своего капитана.-- Ты, дядюшка,
вор и самозванец!" Пугачев махнул опять платком, и добрый поручик повис
подле своего старого начальника.
Очередь была за мною. Я глядел смело на Пугачева, готовясь
повторить ответ великодушных моих товарищей. Тогда, к неописанному моему
изумлению, увидел я среди мятежных старшин Швабрина, обстриженного в
кружок и в казацком кафтане. Он подошел к Пугачеву и сказал ему на ухо
несколько слов. "Вешать его!" -- сказал Пугачев, не взглянув уже на
меня. Мне накинули на шею петлю. Я стал читать про себя молитву, принося
богу искреннее раскаяние во всех моих прегрешениях и моля его о
спасении всех близких моему сердцу. Меня притащили под виселицу. "Не
бось, не бось",-- повторяли мне губители, может быть и вправду желая
меня ободрить. Вдруг услышал я крик: "Постойте, окаянные! погодите!.."
Палачи остановились. Гляжу: Савельич лежит в ногах у Пугачева. "Отец
родной!-- говорил бедный дядька.-- Что тебе в смерти барского дитяти?
Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради вели
повесить хоть меня старика!" Пугачев дал знак, и меня тотчас развязали и
оставили. "Батюшка наш тебя милует",-- говорили мне. В эту минуту не
могу сказать, чтоб я обрадовался своему избавлению, не скажу, однако ж,
чтоб я о нем и сожалел. Чувствования мои были слишком смутны. Меня снова
привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул
мне жилистую свою руку. "Целуй руку, целуй руку!" -- говорили около
меня. Но я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению.
"Батюшка Петр Андреич! -- шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня.--
Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод... (тьфу!) поцелуй
у него ручку". Я не шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою:
"Его благородие, знать, одурел от радости. Подымите его!" -- Меня
подняли и оставили на свободе. Я стал смотреть на продолжение ужасной
комедии.
Жители начали присягать. Они подходили один за другим, целуя
распятие и потом кланяясь самозванцу. Гарнизонные солдаты стояли тут
же. Ротный портной, вооруженный тупыми своими ножницами, резал у них
косы. Они, отряхиваясь, подходили к руке Пугачева, который объявлял им
прощение и принимал в свою шайку. Всё это продолжалось около трех часов.
Наконец Пугачев встал с кресел и сошел с крыльца в сопровождении своих
старшин. Ему подвели белого коня, украшенного богатой сбруей. Два казака
взяли его под руки и посадили на седло. Он объявил отцу Герасиму, что
будет обедать у него. В эту минуту раздался женский крик. Несколько
разбойников вытащили на крыльцо Василису Егоровну, растрепанную и
раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в ее душегрейку.
Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь.
"Батюшки мои! -- кричала бедная старушка.-- Отпустите душу на покаяние.
Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузмичу". Вдруг она взглянула на
виселицу и узнала своего мужа. "Злодеи! -- закричала она в
исступлении.-- Что это вы с ним сделали? Свет ты мой, Иван Кузмич,
удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули
турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от беглого
каторжника! -- "Унять старую ведьму!" -- сказал Пугачев. Тут молодой
казак ударил ее саблею по голове, и она упала мертвая на ступени
крыльца. Пугачев уехал; народ бросился за ним.
|
Электронная библиотека лицеиста